Пещера - Страница 102

102

Схрули теперь обходили его, заключая в кольцо; схрули действовали согласно инстинкту стайной охоты. Запах крови, струями растекавшийся по переходам, приводил их в неистовство.

Он негромко, раздраженно взревел. Схрули приостановились; шерсть приподнялась у них на загривках, но ни один не отступил. Их ведь все-таки было семеро – сильных, злобных, уже проливших кровь.

Стая жуков опустилась особенно низко, заставляя его до предела сузить зрачки. И все равно света было слишком много, его кожистые веки судурожно дернулись, и для схрулей это послужило сигналом.

Они кинулись со всех сторон, одновременно, целя в горло, и в глаза, и в загривок; любой другой зверь прожил бы не больше минуты – но он был саагом, и время, пока его враги висели в прыжке, послужило ему для ответного броска.

Двоих он сшиб лапами прямо на лету; третьего поймал за горло, мотанул, как тряпку, и уронил под ноги, и все это случилось, пока остальные четверо все еще летели, целя ему в глаза растопыренными, нечистыми когтями. Двое упали ему на спину, двое на голову; ему показалось, что его рвут на части, он взревел и прокатился по камню, задавив своим весом двоих, но прочие успели отскочить, и те двое, которых он сбил лапой в прыжке, кинулись снова – одновременно, и он снова сбил, но только одного, а второй проскользнул под лапой – проклятый свет, проклятая слепота! – и вцепился под мышку, в артерию, туда, где его страшное гофрированное рыло чуяло наиболее горячую, наиболее живую кровь.

Время по-прежнему было ему послушно. Мгновения по-прежнему скользили по шерсти, не оставляя следа. Он сжал челюсти, схрулий позвоночник хрустнул; камни давно уже были скользкими от крови, и схрульей, и теперь уже саажьей тоже.

Оставшиеся трое кинулись, и снова с трех сторон, одновременно. Он терял силы, с каждым мгновением время делалось все более неповоротливым, все более вязким.

Он схватил коричневого схруля – но не за горло, а за плечо; визг пронесся коридорами, многократно повторяясь, утопая в собственных отзвуках. Он успел разжать челюсти и сбить врага, уже вцепившегося ему в горло; он успел отшвырнуть откушенную схрулью лапу и прокатиться по камню, сминая мягкое и мокрое.

Время перестало повиноваться. Теперь время просто текло – серыми бесцветными клочьями. Клочья опадали, как отмершие куски лишайников, их упало два или три, прежде чем все было кончено.

Он стоял, шатаясь; у него была редкостная, небывалая добыча: шесть схрульих трупов, из них несколько еще не окончательно издохших. Седьмой успел сбежать.

Он стоял посреди этого пиршественного стола, включавшего и остывшее тело сарны.

Ему не хотелось есть.

Он думал о том только, чтобы не упасть.

Глава десятая

* * *

Стоял август – самый пик летних отпусков; отдел Раздолбежа страдал от безлюдья и от жары. Павла работала за троих; перемена в статусе не спасала ее от обилия неувязок, нелепостей и неудач.

По ее вине перепутали рекламный ролик – после лирической беседы Раздолбежа с выпускниками хореографического училища, после того, как тонкая до прозрачности юная танцовщица чмокнула зардевшегося господина Мыреля в щеку – после всей этой трогательной сцены на экран выперся клип, предостерегающий молодежь против случайных связей и венерических заболеваний. У Павлы, наблюдавшей за передачей из аппаратной, едва не случился сердечный приступ; Раздолбеж поначалу ничего не понял, а когда ему донесли – побагровел лицом и страшно, как бык, засопел.

Фрагменты фильмов оказывались с браком, приглашенные не являлись на передачу, все валилось из рук; секретарша Лора укатила на море, и часть ее обязанностей перешло опять-таки Павле. Неудачи, накладывающиеся одна на другую, понемногу вогнали ее в апатию – поэтому когда жарким, невыносимо душным днем на столе Лоры затрезвонил давно молчавший телефон, Павла даже не вздрогнула.

– Павла?

Поначалу ей показалось, что это Раман, и она уже открыла рот, чтобы ответить – но в последний момент осеклась. Не потому, что ее злость на Ковича требовала высокомерного молчания; просто ей вдруг стало ясно, что человек, запросто узнавший ее и величающий по имени – что этот человек не Раман. И не Влай, и не… а, собственно, кто еще может позвонить ей на работу и так вот доброжелательно окликнуть?

Оператор Сава?

– Павла, добрый день… Не ломайте голову – мы пока не знакомы.

А, подумала она обреченно. Один из «этих» – в разной степени непризнанных гениев, жаждущих попасть к Раздолбежу в передачу. Долго и нудно читающих по телефону свои стихи, или осаждающих с картинами, или подсовывающих рукописи…

– Павла, вы знаете, что как раз сейчас координатура Триглавца решает вашу судьбу? И вероятность, скажем так, фатального для вас решения более чем велика?

Она сидела перед ворчащим вентилятором, телефонная трубка в руках казалась ей мягкой и липкой, будто воск. В комнате было пусто, и в коридоре, за распахнутой настежь дверью, было пусто, только неторопливо удалялись по лестнице чьи-то шаги; в кабинете Раздолбежа негромко пел радиоприемник.

– Вы кто? – спросила она, усилием воли вернув себе голос.

– Вас не оставят в покое, Павла. Триглавец вбил себе во все три головы, что вы представляете для него опасность; на самом деле это далеко не так, ну да ладно… Всякий раз, оказываясь в Пещере, вы подвергаете себя смертельному риску. У нас есть возможность избавить вас от Пещеры. Вообще. Избавить вас от саагов и егерей.

– Павла! – позвал из-за закрытой двери сварливый голос Раздолбежа.

– Вы кто? – спросила она почти истерично. – Вы кто? У вас – это у кого?!

102