Пещера - Страница 119

119

И Павлино счастье, что в число людей, ознакомленных с аварийными механизмами, входил некий оператор Сава.

– Авантюристы, – все так же глухо сказал Кович.

Автоматически включился вентилятор. В маленькой закупоренной комнатке становилось слишком душно.

Дверь сотрясалась – по-прежнему беззвучно.

Где-то там надрывались телефоны. Дергался, как в лихорадке, генеральный администратор телекомпании; огромная масса чиновников дергалась, принимая разгневанные, удивленные, благодарственные звонки прикипевших к телевизорам граждан. «Благодаря господину Мырелю, мы…»

Интересно, подумала Павла, а Раздолбежа уже отыскали?

И засмеялась.

Сава никак не отреагировал на ее смех – а Кович вздрогнул. Перевел взгляд на экран, где раскачивалась на высоких качелях пепельноволосая девушка Лица; потянулся к телефону, Павла даже испугалась – кому?!

Гудки тянулись долго. Даже Павлы слышала их, эти гудки; Кович не спешил прерывать связь.

– Включи телевизор.

Павле казалось, что трубка в руках Рамана всхлипывает.

– Включи четвертый канал. Немедленно.

Пауза. На лице Ковича лежал синеватый свет экранов; оно казалось невозможно старым, это лицо – но впервые за время их знакомства Павла увидела на нем холодный отблеск благородства.

– Вот так, Лица… Ты великолепна.

И положил трубку.

И выпрямился, с трудом распрямляя плечи; Павле захотелось подойти и стать рядом. И она сделала, как хотелось.

– Немедленно прекратите вещание и откройте дверь.

Один из темных доселе экранов светился черно-белым, с помехами; Павла не могла вспомнить, где она видела глядящего с экрана человека.

– Немедленно прекратите вещание и откройте дверь. Вы нарушаете закон об информации. Вам грозит серьезное наказание… Немедленно прекратите вещание и откройте дверь.

Павла проглотила слюну.

– Господин Мырель, вы ответите перед руководством студии…

Даже Сава нервно оглянулся от экрана – поглядеть, не лопнет ли Павла от истерического смеха.

– Бед… ный… Раздол… беж!..

– Немедленно прекратите вещание и откройте дверь, – повторил черно-белый человек, как будто на большее у него не хватало фантазии. – Немедленно прекратите…

– Рейтинг! – вскрикнула Павла.

Прыгающие цифры показывали восемьдесят восемь. Восемьдесят восемь и пять… Восемьдесят девять…

– Они смотрят, – сказала Павла шепотом.

– Прекратите вещание сию секунду! – выкрикнул черно-белый человек. – Вы… что вы делаете… Это…

– Это вам за Тритана, – мстительно сказала Павла прямо в серое лицо. Ей было наплевать, что ее не слышат.

Ей казалось, что она видит, как эфир тянется над страной. Тянется, как туман, как голубой кисель, накрывает, будто одеялом, расслаивается струями, вливается в антенны, вливается в глаза, спектакль течет, как вода, затапливает самые спокойные души, люди позволяют спектаклю растворить себя, увлечь, сами того не ведая, они расслабляются, готовя себя ко второму действию, к той сцене, ради которой…

– Я дожил до этого дня, – сказал Кович глухо. И пошатнулся, и, чтобы не упасть, вцепился Павле в плечо. – Я… все-таки… вот.

С трудом отошел и сел в углу. И опустил голову, не желая, чтобы Павла видела его лицо.

Черно-белый экран замигал, покрылся полосами, потом загорелся ровным серым светом. Дверь перестала сотрясаться.

Бархатный занавес уже закрывался, отбивая первое действие. Сегодня днем Павла своими руками повесила здесь этот титр: «В. Скрой, «Первая ночь». Второе действие».

Снова ожил маленький черно-белый экран.

– Павла…

Она вздрогнула.

Раздолбеж казался постаревшим лет на пять. Ухоженные остатки волос теперь стояли дыбом, поперек щеки тянулась длинная красная царапина, бледные губы тряслись.

– Павла… я не ждал от тебя… я хотел, чтобы ты… заместителем… я выбивал для тебя… карьера… доверие… Как дочери… как ты могла… я же знаю, что ты меня слышишь… если хоть капля совести… прекрати немедленно… тут твоя сестра… Прекрати вещание, открой дверь. Как же ты…

И Раздолбеж всхлипнул.

Павла беспомощно огляделась.

Кович сидел в углу, спрятав лицо в ладонях. Сава не отрывался от экрана, где начиналось второе действие, где звучала, заглушая жалкий голос Раздолбежа, величественная, невообразимо старая музыка.

– Павла… я тебя прошу. Чего ты добьешься, кроме того, что тебя будут всю жизнь лечить…

Черно-белый экран мигнул; оттеснив Раздолбежа, в него вместилась Стефана. Удивленная, совершенно непохожая на себя – может быть оттого, что подобной растерянности Павла ни разу еще, ни разу за всю жизнь не видала на лице своей старшей, знающей жизнь сестры.

Стефана молчала. Молчала и близоруко щурилась, хотя близорукой отродясь не была. Потом оглянулась на кого-то невидимого, спросила растерянно:

– Сюда говорить? В объектив?

И, получив утвердительный ответ, снова невидяще посмотрела на Павлу.

И Павла увидела, что сестра ее тоже много старше, чем казалась до сих пор.

– Я не знаю, что говорить, – призналась Стефана, оглядываясь на невидимых людей за кадром. – Что… а спектакль-то посмотреть можно?..

– Отключи, – глухо сказал оператор Сава. – Мешает.

И, прежде чем Павла успела сообразить, чего от нее хотят, правая рука Савы скользнула над пультом, над лесом черных рычажков, безошибочно выбрала один, который Павла не отыскала бы сроду, и тихонько щелкнула, погружая черно-белый экран в окончательную черноту.

…Ровно горели факелы.

Программа новостей, десятилетиями выходившая в эфир в эти самые минуты, сорвалась. Новая волна зрителей – а «Новости» традиционно имели высокий рейтинг – хлынула во второй акт «Первой ночи»; люди недоуменно топтались перед телевизорами, попеременно смотрели на часы и в программу передач, пытались найти свою ошибку – но факелы горели ровно, спектакль ловил в свои сети, напряжение его захлестывало даже и далеких от всякого театра обывателей.

119