Пещера - Страница 95

Театр лихорадило, уборщицы нервно оглядывались, главный бухгалтер, несгибаемая дама средних лет, прятала подозрительно красные глаза. Вся постановочная часть бранилась черными словами – однако ни один человек в театре не допустил по отношению к ревизорам ни тени подхалимажа. Все чуяли поддержку Ковича и свято верили в его оттопыренную, все презирающую губу.

Мелкая возня с инспекцией выдергивала Рамана с репетиций, отвлекала, царапала, будто камушек в ботинке. Он позвонил-таки Второму и не застал его, а потом снова не застал, а потом поговорил наконец, но разговор вышел скомканный – Второй обещал разобраться, но как-то неуверенно обещал, без рвения. Погодите, думал Раман, наливаясь желчью по самую макушку. Я тебе покажу премьеры. Я тебе покажу коньяк. Я всем вам покажу, подождите до осени…

Он уже знал, что спектакль будет. У парнишки, подобранном в цирковом училище, у этого желтоволосого Алериша, не было ни техники, ни опыта, ни навыков. Ничего не было, кроме обаяния – и еще феноменальной, почти инфантильной искренности.

– Органика, – бормотал Раман, сидя в темном зале перед огоньком режиссерского пульта. – Черт…

Алериш вел себя естественно, как ведут себя на сцене кошки. Говорят, кошку невозможно переиграть; Лица никак не могла приноровиться к новому партнеру.

– Он же умственно отсталый, – не выдержав, призналась она однажды Раману. – Он же как ребенок…

– Актеры – дети на сцене, – сообщил он, назидательно поднимая палец. – Детская вера в предполагаемые обстоятельства… И потом, Лица, я и не требую от него слишком многого. Он на своем месте; у нас, как ты уже поняла, спектакль не актерский…

Раман Кович в жизни не поставил ни одного актерского спектакля. Как писали в свое время газеты – «триумф режиссерского театра»…

Теперь он репетировал большими кусками. Теперь он устраивал прогоны; каждая репетиция начиналась с накачки – он снова и снова подхлестывал актеров своей бешеной энергией. Естественно, все в театре давно знали, какие такие «Песни о любви» самозабвенно репетирует главный. Раман подозревал, что и инспектора это знают, и потому особенно въедливо роются в позапрошлогодних накладных. Предстояли самые сложные репетиции, со сценами из жизни Пещеры, Раман знал, как это должно выглядеть, Раман похудел на пять килограмм, и, освобождая себя от лишних хлопот, отправил вернувшихся гастролеров прямо с колес – в отпуск.

На скамейке под окнами его кабинета молодежь распила традиционное шампанское. Тут же явились инспектора, стали неподалеку, подозрительно глядя на мелкое нарушение дисциплины; специально чтобы доставить им удовольствие, Раман спустился вниз, подставил пластиковый стаканчик под пенную струю из бутылки и, на радость актерам, выпил вместе с ними. Пожелал счастливого отдыха, улыбнулся инспекторам – им вина не предлагали – и отправился репетировать в наглухо закрытом, душном зале.

Ему и в голову не могло прийти, что длинный, подозрительный, ревнивый взгляд Клоры Кобец будет иметь в этот вечер странное, скандальное продолжение.

О подробностях происшествия ему донесли потом. Разогретая шампанским Клора минуту полюбезничала с радистом – и, игнорируя строжайшее распоряжение главного режиссера, залезла через радиорубку в зал. Ее бесила тайна. Ей хотелось знать, чем занимается Кович «с этими сопляками».

То, что она увидела, произвело на нее немалое впечатление. Клора сидела за стеклянной стенкой радиорубки, сидела, выпучив свои выразительные глаза и полуоткрыв чувственные губы; однако не шокирующий мотив Пещеры, а именно работа выскочки-Лицы травмировала ее душу более всего.

Возможно, ей хватило бы ума промолчать. Возможно, она нашла бы для своих эмоций другой, более безопасный выход – но добряк-радист имел несчастье угостить Клору коньяком, а сочетание коньяка с шампанским всегда оказывало на прекрасную блондинку непредсказуемое действие.

Возвращаясь с репетиции, ничего не подозревающая Лица получила сильнейший стресс. Неподалеку от служебного входа ей случилась встреча с ведущей актрисой режиссера Ковича, Клора курила в компании троих молодых актеров и одного помрежа, и четверо мужчин стали свидетелями дружеской беседы двух юных коллег.

Потом говорили, что Клора якобы била Лицу по щекам – это были чистейшей воды враки, Клора была интеллигентной девушкой, для изъявления самых сильных эмоций ей вполне хватало слов, и даже голоса не пришлось повышать. Сочувственного, в общем-то, голоса.

Лице вменялись в вину главным образом бесстыдство и бездарность. Бесстыдством было «показывать на сцене ЭТО», бездарностью было все остальное – чуткая Клора безошибочно поймала все ошибки этой, в общем-то неудачной, репетиции и с фактами в руках заверила Лицу, что с ее данными ей лучше всего поступить на филфак и стать учительницей или, раз уж она так любит театр, найти себе место буфетчицы или билетерши.

Будь Лица саажихой – Клоре пришлось бы плохо. Будь она схрулихой покрупнее – ответила бы соответственно, а потом плюнула и забыла; к несчастью, Лица был сарной, а сарнам, как верно заметил в свое время Кович, в театре мало что светит.

Четверо свидетелей с любопытством наблюдали, как уходит краска с лица обомлевшей девушки. Как моментально увлажняются глаза, и тогда собеседница ласково советует ей не плакать, потому что слезы все равно ничего не изменят; свидетели хмыкают, Лица ревет в голос и бросается прочь, а Клора добивает ее словами в спину – ничего не значащими словами, зато много значит тон, каким они были произнесены…