Пещера - Страница 97

Честно говоря, он не думал, что придется этим телефоном воспользоваться.

Гудок. Еще гудок. Если подойдет Тодин, решил про себя Раман, если он подойдет – брошу трубку.

* * *

Ночью он опять был в Пещере и опять удачно. Помнилась погоня, несущиеся навстречу каменные глыбы и белые вспышки в глазах – но больше ничего не помнилось, Раман брился, с отвращением глядя на желтоватое несимпатичное лицо в зеркале, сааг чертов, опять задрал кого-то, опять…

Репетиция была назначена на десять. Полноценная репетиция, с вызовом цехов, с музыкой; не доверяя композитору со стороны, Раман сам, собственноручно насобирал старинных мелодий в оркестровом исполнении и уже приблизительно знал, как будет выглядеть фонограмма.

Алериш, непосредственный, как ребенок, бурно радовался обилию обслуживающих его людей. Роптали гримеры – увидев на сцене результат их работы, Раман грубо велел немедленно умыть актеров. Половина исполнителей была моложе своих персонажей, необходим был возрастной грим, но Раман слишком бурно реагировал на нарисованные морщины, и гримеры не могли понять, чего от них хотят.

Вся эта суета – свет, проба грима, проба костюмов – призвана была скрыть от посторонних глаз полную опустошенность главной исполнительницы, которая то ударялась на сцене в фальшивую истерику, то вообще не знала, куда себя девать, понимала, что заваливает роль, и обреченно барабанила текст, избегая смотреть в сторону режиссерского пульта. А когда Раман поднялся на сцену, чтобы наглядно показать Алеришу замысловатый переход – Лица попросту отшатнулась от него, и в ее мимолетном взгляде был такой ужас, что Раман скрипнул зубами.

Черт. Если бы Клору можно было уволить еще раз – он сделал бы это. Он бы каждый вторник брал ее на работу, чтобы по пятницам с позором изгонять…

Впрочем, если честно, Клора – лишь эпизод. Он, Раман, сам виноват. Не со всеми подряд можно позволить себе саажье обращение.

Лица поймала его угрюмый, насмешливый взгляд – и втянула голову в плечи.

Он закончил репетицию на час раньше. Вечерняя назначена была на восемь – Раман специально передвинул ее попозже, чтобы высвободить день. На шесть у него назначена была встреча.

А до шести следовало сделать важное, очень важное дело. Дело, от которого опять-таки зависит судьба спектакля.

Реанимировать Лицу.

Она испугалась, когда он вызвал ее к себе в кабинет; следовало спровоцировать ее истерику. Вскрыть нарыв.

И он заговорил сухо и отстраненно, о том, какая на ней ответственность, о том, какие у актрисы должны быть крепкие нервы, и о том, как он, Раман, разочарован. Лица не хочет быть актрисой. Лица позволяет себе странные вещи; Раман опечален, что не взял на эту роль ту же Клору Кобец, та бы справилась наверняка…

Лица раскололась через пять минут. Она и так была в состоянии хронического стресса – «через эту писюху эта старая сволочь выкинула Клору»… Какое-то время ей удавалось сдерживать слезы – а потом произошло то же, что и тогда, в зале – она села со скамейки на пол, закрывая лицо руками, не в силах продохнуть от рыданий.

Раман сжал зубы. Медленно сосчитал до десяти.

Потом подошел и сел на пол рядом с Лицей. Осторожно обнял ее за плечи и погладил по голове. И попросил успокоиться. И пообещал, что все будет хорошо. Все талантливые люди ранимы, а она, Лица, очень талантлива и очень ранима.

Она была тощая. С теплыми трогательными ребрами, с тонкой шеей, покрытой пушком. Она пахла детским потом и какими-то очень взрослыми, для увядающих женщин духами.

Он клялся, что если и ругал ее – то только для ее же, Лицы, блага. К талантливым людям надо быть особенно требовательным.

Она затихла, прижимаясь к нему и вздрагивая – тогда он очень осторожно вытер ее лицо своим платком и спросил, обедала ли она, и вопрос был совершенно риторическим, потому что когда же ей было пообедать.

Они вышли из театра вместе, Лица виновато моргала мокрыми ресницами, шагая сквозь взгляды; на глазах у всего театра Раман торжественно ввел ее в двери кафе напротив, но в кафе было людно и шумно, и потому они вышли через второй вход, и Раман поймал машину.

Бедная девочка была в состоянии шока.

Он безостановочно говорил – о Скрое, о «Первой ночи», о своих замыслах; ему не нужно было стараться – обо всем этом он мог болтать без умолку на протяжении многих суток. Он перебирал в памяти фрагменты репетиций, он поражал ее тонким анализом деталей, да, собственно, не имеет значения, о чем он говорил, наливая ей ледяного вина из холодильника, угощая грудинкой и шпротами, а потом ласково увлекая в спальню.

Она ему нравилась. Он был в нее влюблен.

Ведь она была частью его спектакля.

Ровно в шесть вечера он, как и было договорено, перезвонил Павле.

– Я не смогу приехать, – сказала она виновато. – Но, может быть, вы приедете к нам?

Кович передернулся от этого «к нам», но пересилил себя. В конце концов, не боится же он господина Тритана Тодина?!

Павла продиктовала адрес, и это оказалось достаточно далеко. Не было времени наводить в квартире порядок; он подумал мимоходом, что все к лучшему. Лучше, если Павла не увидит на полочке в ванной забытую расческу Лицы, а на горе мусора в мусорном ведре надорванную пачку из-под презерватива. То есть, конечно, никто не запрещает ей на все это смотреть – но ведь Павла и без того уверена, что Кович – циник…

Обнимая тонкую Лицу, он на какие-то несколько мгновений был счастлив. У него даже мелькнула мысль – а, черт побери, гори все синим пламенем, он имеет право на человеческую жизнь, на семью, пустяки, что она вдвое младше, больше успеет нарожать детей, а сцена – ну ее, зачем замужней женщине эта собачья жизнь…